Лидия Мысина-БратусГалина Сильвестрова
РАССКАЗ МОЕЙ ДВОЮРОДНОЙ БАБУШКИ ПРО ДЕНЬ ПОБЕДЫ, ПРОБИРАЮЩИЙ ДО СЛЕЗ…

ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Я помню. Я никогда не забуду. Было это в день Победы. Я ехала в трамвае и еще не знала, что закончилась война. Мысли у меня были разные, но помню, в те минуты больше всего меня занимало кольцо на пальце, которым я любовалась, не отрывая глаз. Кольцо мне дала тетя Ксения, оно было с камнем (простым и дешевым), и так нравилось мне, но было большим и болталось на всех пальцах, на которые я его примеряла. Тогда я подложила под него бумажный шарик, предварительно пожевав кусок бумажки, и кольцо перестало болтаться на пальце.
Я сидела у окна трамвая, а с боков трамвая висели подростки и парни. Сейчас трудно себе представить, но трамваи ходили такие переполненные, что мальчишки ухищрялись, держась за открытое окно и стоя на чем-то там сбоку трамвая (ну не на колесе же!), ехать через весь город. На остановках они соскакивали, чтоб милиционер их не схватил, а когда трамвай начинал двигаться, они опять цеплялись. Я тоже умела и спрыгивать на полном ходу трамвая и цепляться. Один из таких парней висел на моем окне.
— Наверное, заметил, как мне красиво с кольцом — подумала я, когда он опять и опять на остановках цеплялся на мое окно.
И вдруг на одной из остановок он рванул у меня с головы зеленый берет и кинулся бежать в сторону от трамвая.
— Ой, — только и успела я пискнуть, а трамвай уже тронулся.
Берет, берет, мой зеленый берет. Как же теперь без берета.
Трагедия была не в берете – голова-то у меня была стриженая, и я растерянно ощупывала свою голову и приглаживала крошечные беленькие волосы. У меня были большие уши, остренький носик, худые щеки и длинные ноги. Одета я была в лыжный костюм и тети Ксенины белые фетровые боты на каблуках; стриженую голову прикрывал берет. Раньше прикрывал. Теперь нет.
— Лысая, лысая, — дразнил меня мальчишка с Володарской. Проклятый мальчишка. Он не давал мне проходу. Из школы, и в школу я проходила мимо его двора, и он всегда сидел на заборе. Когда он пил-ел-спал и ходил в школу — мне было неясно. Было одно: он всегда сидел на заборе и всегда орал, завидя меня:
— Лысая, лысая…
Лысая, ну и что, что лысая. Все лысые, — успокаивала я себя, хотя стриженые были не все. Но многие. Я имела в виду девочек. Даже тети и то многие стриженые: то после тифа, то просто так. Просто так, это было потому, что не хватало мыла, не всегда была горячая вода, и женщины расставались со своими главным украшением — волосами: подрезали, стригли покороче. А мне что? я всегда была стриженая. Даже до войны. Моя мама была одержима идеей вырастить мне приличные волосы. Тогда все считали, что нужно чаще стричься наголо. И меня стригли. Скажу сразу: приличные волосы вырастить так и не удалось — всю жизнь из меня лез светлый пух вместо волос, который развевался на ветру. Мягкие волосы, какие мягонькие волосы, — всю жизнь говорили все вокруг.
В общем, все мое детство я была стриженая и сама не знала, мальчик я или девочка. И меня это очень устраивало — характер у меня был мужской, недаром я родилась в день Красной Армии. Но вот этот мальчишка… Что ему? Лысая и лысая. Я стала надевать берет. А в тот день, когда тетя Ксения, перебирая шкатулку, дала мне Жекино кольцо (сестра Жека, врач, была в армии), я его долго приспосабливала на свои тоненькие пальцы и, посмотревшись как следует в зеркало, вдруг твердо решила, что больше стричься не буду. В ту последнюю военную весну я почувствовала себя девочкой — мне исполнилось в день Красной Армии одиннадцать.
— Хулиганы, уркаганы развелись без отцов, — сокрушались все в трамвае, жалея меня и мой берет. А бабки-то, бабки стали вспоминать всякие аналогичные случаи. Завели. Все на меня начали таращиться, все на мою стриженую голову. Я готова была про¬валиться и, кажется, собиралась заплакать. От жалости к себе.
И вдруг все изменилось. Кто-то вошел в трамвай. Кто-то что-то сказал. И все разом охнули. И все разом полезли из трамвая. И трамвай сразу стал пустой. И даже мальчишки все отлипли от окон. И все люди повалили валом по улице. Пешком. По мостовой. Все. Весь трамвай. Никто не стал ехать. Никто не мог ехать. Все шли неизвестно куда. Но шли все вместе, размахивая руками, крича, толкая друг друга. Многие плакали, другие смеялись, третьи не могли прийти в себя.
Кончилась война, кончилась война, кончилась война.
И я шла со всеми, забыв про свою стриженую голову, про свой берет и даже про свое кольцо. И так я шла долго по трамвайной линии, но на трамвай не садилась, и никто не садился, хотя все куда-то спешили, некоторые даже бежали. Все торопились. Торопились сообщить дома, родным, знакомым, которые еще не знали и жили как раньше. На трамвае это можно было бы сделать быстрей, но люди сегодня всё делали не так. Трамвай стал тесен и не мог уместить в себе такую большую, такую светлую, такую долгожданную радость, такую большую, как солнце, как Земля.
А потом я помню, бежала. Долго, взмокнув, останавливалась и снова бежала.
— Дядечка, кончилась война.
— Знаю, сынок, знаю, кончилась — это я сынок, соображала я набегу.
— Чистим-блистим, война кончилась, а вы тут сидите — чистильщик забыл погрозить щеткой.
— Знаем, знаем, понимаем.
— Осколок Пушкина, кончилась война, — сегодня никто не обижался и даже этот кудрявый хохочет.
— Лысая, лысая, — вдруг раздалось над моей головой.
— Сам ты лысый дурак, война кончилась, а он лысая, лысая.
Я бегу… Я теперь бегу не просто так, я знаю куда бегу. Вот кто не знает. Вот кто обрадуется. Это далеко. Возле самой школы. Два квартала. А там разрушенный дом. Колючая проволока. А за проволокой пленные. Немецкие пленные. Каждый день мы проходим мимо — из школы и в школу. Они бросают работу (разбирают развалины) и прилипают к проволоке и стоят неподвижно глядя нам вслед. Помню вначале, увидев их, мы пугливо отворачивались и быстренько пробегали мимо. А потом начали посматривать в их сторону. Пленные как-то так жадно смотрели на нас, что внутри все холодело от волнения и жалости к ним. Кто-то из ребят посмелее подходил ближе, а как-то что-то дали пленным из съестного. Сразу протянулось из-за проволоки десяток рук. Ну, что ты дашь, если самим есть нечего?
Школа нас подкармливала. На большой перемене в класс при¬носили поднос, на котором лежали ровным порядочком ломтики черного хлеба, посыпанные сахаром. Всем по кусочку, бесплатно. Как это было вкусно, как все ждали перемену. Помню как-то раз, получив завтрак, не сговариваясь, весь наш четвертый класс, завернув свой ломтик в бумажку, а некоторые просто в ладошке (он вполне умещался), ровненько держа, чтоб не рассыпался сахар, кинулся за угол школы и дальше к развалинам. Пленные протягивали руки, брали хлеб, трясли головами в благодарность. Я дала свой хлебчик пожилому, рыжему. Он вытянул две руки. Одной рукой он взял хлеб, а другой погладил меня по моей лысой голове, что-то приговаривая смущенно и жалко улыбаясь. Руки, густо покрытые веснушками, дрожали. Несколько дней продолжалась наша беготня на развалины во время большой перемены после раздачи хлеба, а потом директор школы и учителя запретили: многие дети недоедали и школьный завтрак их поддерживал. Нам объяснили, что пленных кормят, что хлебный паек у них такой же, как и у нас.
Рыжий пленный… И те другие… Я им скажу… Они обрадуются… Они смогут вернуться домой. Война кончилась!
Я добежала. Вот они развалины. Проволока. Но там никого не было. Никто не вытаскивал кирпичи, никто не носил носилки. Они сегодня не работают. Они, наверное, уже знают. Я постояла, держась за колючую проволоку, отдыхая от быстрого бега, и побрела домой. Теперь моя радость и возбуждение сменились грустью и болью, и мне хотелось заплакать.
— Лысая, — голос был тихий и просительный, — что это ты такое сказала? Война кончилась? Ты не брешешь? — мальчишка на заборе был сегодня не такой, как всегда.
— Сам ты лысый. Правда, кончилась.
— Слушай, — просительно заглянул он мне в лицо, вытянув шею из-за забора, он хотел сказать лысая, но замялся,
— Слушай, ты не можешь меня ссадить?
— Сам слезай, здоровый уже. А на чем ты там сидишь? — заинтересовалась я, повиснув на заборе и заглядывая во двор. Мальчишка сидел на столбике, на подушке из какого-то тряпья. Я соскочила с забора, глянула испуганно на мальчишку — по лицу его катились слезы, и побежала: мальчишка был без ног. Теперь я ревела по-настоящему.

Лидия Мысина-Братус

Назад